Грех Яков Кротов

Зло есть отсутствие Бога, грех есть отсутствие человека. Поэтому Бог властен и над злом - как шофёр, который толкает испортившуюся машину, всё-таки её водитель. С грехом же Бог не имеет ничего общего. Бог может спасти человека, но Бог не может даже общаться с человеком в мгновения, когда тот вытряхивает из себя человеческое.

В Москве какая-то неимоверная грязь. Всепроникающий тонкий слой грязи на гламуре. Противно до ужаса. Но нравственной грязи всё же больше.

Разница между грязью и грехом понятна? Священник, обманывающий прихожан, - это грех. А лицемерная, с подвохом шумиха вокруг священников, обманывающих прихожан - в пользу священников, которые будут честно вести прихожан в национализм и шовинизм - это грязь.

Кроткая героиня одного рассказа сказала рассвирепевшему разбойнику, грозящемуся её убить: "Убей, милок, если хочешь". Он останавливается. Насилие оправдывает себя тем, что "не хочет", а "вынуждено". Убивают не потому, что "хочу убить", а потому что "так надо", "я вынужден", "лучше убить одного, чем дать погибнуть многим". Человек ощущает зло как нечто, существующее само по себе. Об этом писал апостол Павел: "Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех" (Рим 7, 15-16).

Только апостол Павел горевал, что в нём есть не только "хочу", но и "хочется", а слишком многие люди, чувствуя то же, выводят из этого совсем другое: за "хочу" - отвечаю, а за "хочется" - не отвечаю, это не моё ведь, за это пусть отвечает сатана, первородный грех, Бог, который "попустил". Иногда даже считают признаком "веры" убеждённость в том, что "лукавый попутал", умение всё сваливать на "рогатого", вынюхивать запах серы там, где нормальный человек наблюдает только вонь от нестираных носков.

Вот таким "религиозникам" нужно резко напоминать: зло - не существует. Грех - не существует. Поэтому то, что грех живёт во мне - не оправдание меня, а жесточайшее обличение. Как я посмел пустить ничто в себя? Как я решился отдать своё тело и свою душу, свою личность вязкой пустоте? Человек, который отвергает личную причастность к поселенному внутри себя греху, не сможет по-настоящему, целиком обрадоваться и личной причастности к Богу, когда Тот войдет в него.

Зло редко атакует человека в лоб. Обычно он действует как самбист - использует силу, с которой человек движется, и лишь слегка меняет направление, используя какие-то части своего или чужого тела в качестве точки опоры и рычага. Грех и есть результат самообороны зла - не от человека, конечно, обороняется зло. Оно защищается от небытия, в которое стремительно катится целую вечность.

Грех - не болезнь. Его часто сравнивают с болезнью, но грех не болезнь и уж подавно - не боль. Наоборот! Не в том смысле, что грех - удовольствие (грех, в отличие от Бога, очень старается ассоциировать себя с удовольствием). Грех - великолепный анестетик или, проще говоря, обезболивающее. А если совсем по-русски: грех - лучшая в мире дурь.

Так что грех - не предмет для работы, включая медицинскую. Грех невозможно "вылечить". Как и наркомана не "лечат". От греха спасают, и здесь нужно именно самопожертвование. Чьё? Наркомана, конечно. Никто не вылечит наркомана, если наркоман не захочет пожертвовать собой как наркоманом. Если наркоман скажет: "Знаете, я вот устраиваюсь на работу, буду работать в поте лица своего, и тем вылечусь от наркомании" - это как раз будет ошибкой. Тут не работать надо, а кончать с собою. В случае с грехом самопожертвование требуется от всего человечества в целом и от каждого человека в отдельности. Только Бог способен совершить это самопожертвование, став человеком и при этом не переставая быть Богом. Человеку остаётся лишь присоединиться - большинству довольно символически, к счастью.

"Духовная жизнь обогащает человека" - фраза, избитая теми, кто жизнь духа путает с душевной и эмоциональной. Их духовное богатство радует - и совершенно напрасно. "Богатство" - это прежде всего "собственность". Зажив духовно, человек прежде всего с ужасом обнаруживает, что частной духовной собственностью являются грехи - больше ничего!

Мы привыкли к понятию "зло", а не "грех", как мы за годы коммунизма привыкли к общественной собственности, а не к частной. У "нас" может быть куча пороков, у "меня" - никаких. То, что плохо "вообще", хорошо в частности - у меня. "Гордость" - плохо, но если я горжусь делами рук своих, Отечеством, социализмом - это ничего (в лучшем случае, в худшем же это зовут "законной" гордостью; вот такое правовое сознание!). А митрополит Филарет сделал письменный выговор императору Александру II, когда тот в своей первой речи сказал, что гордится русским дворянством - выговорил не потому, что дворянство русское было плохо, а потому, что гордость греховна. "Эгоизм" - плохо, но если я лично делаю только хорошее - что тут плохого? А то, душа моя, что эгоизм и есть захапывание себе ( или, что еще хуже - приписывание себе) только хорошего и списывание всего плохого на общий счет.

Откуда же взяться чувству греха, если зло всегда воспринимается как нечто внешнее! А ведь зла без греха не существует, как нет букваря без букв. "Наше" зло - это сумма грехов каждого человека. Если каждый не ощущает себя богатым грехами, то про зло тоже рассуждают с ленивым спокойствием - оно же общее, а значит "ничейное" как вокзал. Лозунг "всем грешен" - очень коммунистичен, совсем как "все вокруг мое". Если "все грешны" застоем, то никто конкретно от этого мучаться не будет. Грех-то у каждого свой: кто приговоры выносил, кто пулю в затылок всаживал, а кто на Колыме в Рождественский пост вороньей падалью оскоромился... "У кого суп жидок, а у кого жемчуг мелок".

У советского человека нет частной собственности, но есть личная - начиная с зубной щетки (и ею же часто и кончая). Если советского человека попросить назвать хоть один его частный грех, он будет в недоумении. Грехи у нас тоже обобществлены - ведь во всем виновата среда, школа, семья, сталинщина, царизм, империализм - но не я, у меня лишь "отдельные недостатки". При такой размазанности греха на весь мир становится незаметным главное: грех - это яд, он убивает. Мы называем грех - недостатком, и не спрашиваем, чего же, собственно, не достает? Да жизни! Ообществив грех, мы и жизнь сделали как бы общей, так что смерти вроде бы и нет - человечество-то существует. Между тем, вернее сказать, что человечество умирает с каждым из нас, чем - что каждый из нас после смерти живет с человечеством. Грех - смертельный яд, и назвать грех - "слабостью", "недочетом", "неприятностью" - все равно, что написать на бутылке с серной кислотой: "неприятно на вкус!"

В одном фильме сталинской эпохи девочка - провинившаяся перед товарищем Сталиным - честно призналась ему: "Я поступила неправильно". Право, я облегченно вздохнул при этих словах - девочка глядела на этого идола как на божество, и я вдруг испугался, что она скажет по-православному: "Согрешила я пред тобою". Но вообще-то переход от плоскости "греховно-негреховно" в плоскость "правильно-неправильно" - ужасен, а советский человек этот переход осуществил. Но "неправильно" - не обязательно греховно, а праведность - не обязательно правильна. Вот очень советский пример: революция была правильна - и греховна. Церковные иерархи перед революцией вели корабль Церкви неправильно - а грешниками великими не были. Нас мучают угрызения совести - то есть сознание грехов. Сознание ошибок лишь не мучает, а обижает. Грех - в сердце, ошибки - в голове. Могут ли совпадать грех и ошибка? Конечно. Ведь можно одновременно простудиться и сломать ногу - к счастью, такие совпадения редки. Во всяком случае, надо учиться различать, что приковало вас к одру болезни.

Духовная жизнь - не неслаждение музыкой в консерватории. Ощутив себя собствеником зла, греха, - миллионером, потому что грехи удобнее всего измерять семизначными цифрами, - человек, как ни странно, хочет одного: избавиться от этого изобилия. Не обобществить его, не пустить в оборот, не подарить кому-то - а уничтожить. Он ищет прощения! Если найдет - пойдет в консерваторию с легким и чистым сердцем. Грех - собственность такого рода, что "блаженны нищие". Отсюда и единственное, что можно положительно сказать о духовной жизни: духовная жизнь - это покаяние.

Маршал Баграмян и герой летчик Александр Покрышкин одинаково ответили однажды на вопрос: "Что страшнее всего на войне?" - "Плен". Не смерть, а плен! Христианин, веруя в воскресение, тоже больше боится не смерти, а греха - потому что грех это плен у зла. И дело не в том, что грех - источник смерти (хотя и это очень важное дело). Плен страшен оторванностью от своих, грех - оторванностью от Бога.

Много времени понадобилось людям, чтобы, поколение за поколение продвигаясь в благовестии, понять, что всякое разделение греха условно, что тяжел, к смерти, всякий грех, а не только, скажем убийство, что греховность греха вообще не в том, что сделано, а в том, кем сделано. Грех Адама и Евы не был ни убийством, ни прелюбодеянием, ни отречением от веры - хотя не случайно его пытались представить хотя бы вторым. Звери убивают и, строго говоря, прелюбодейством тоже занимаются - но не грешат. Скоты безгрешны, потому что они скоты. Человек грешен, потому что главный грех человека - это он сам, это гордыня и обособление в себе, все же последующее - лишь ростки из этого корня. Наш главный грех - мы сами.

Грех и смерть - единосущны. Грех есть смерть в розницу. Господь тоже умеет разделять единство смерти на части - у Него образуется из этого благодетельный и плодоносный сон. А человек, разделяя смерть на куски, выделывает грех. Ибо не только мысленное пожелание другому смерти есть уже убийство, как сказал Спаситель в Нагорной проповеди. Всякое преступление заповеди есть убийство. Когда мы крадем, мы убиваем доверие в человеке. Когда мы лжем, мы убиваем в человеке веру. Совершая прелюбодеяние, мы убиваем в человеке любовь. Завидуя, мы убиваем в том, кому завидуем, чистоту блаженства. Извергая из себя зло, мы растягиваем убийство окружающих в ужасно длинный процесс, вроде колесования, и какое же счастье что наша собственная смерть кладет этому конец - по крайней мере, в нас.

Гpех виден лишь веpyющемy и виден по веpе. Поэтомy возpастание в святости есть одновpеменно - в дpyгих теpминах - возpастание в видении своего (своего!) гpеха. То есть, чем лyчше мое зpение, тем лyчше я вижy, насколько я пpомахиваюсь. Кpитеpием здесь выстyпает весь мой pелигизный опыт, котоpый вещь динамичная. Поэтомy всякие пеpечни гpехов - достаточно yсловны и никогда не исчеpпывающие, всегда нyждаются во вживлении внyтpь себя. Поэтомy, собственно, можно только говоpить "это - гpех", а не "гpех - это". Последняя фоpмyлиpовка откpывает пyть к осyждению дpyгого, пеpвый способ - закpывает, потомy что "это - гpех" - всегда сиюминyтно, только о себе, а не о дpyгом. Конечно, обе фоpмyлы можно пpи желании испоганить. Hо все-таки обобщения более опасны, ибо пpидают гpехy видимость чего-то pеального, тогда как гpех есть тоpжество иppеальности. Он всегда пpилагательное, а не сyществительное, дополнение, а не подлежащее.

Грех есть ответ на искушение. Грех - ответ на вопрос, который задал не Бог. Или, проще: грех есть ответ. Грех не есть сам по себе вопрос, не есть проблема, не есть испытание - он есть лишь неправильный ответ, неуклюжее и трусливое решение проблемы, отказ испытываться. Грех есть действительно дырка от бублика, бегство, и тем более он пыжится и пытается казаться полноценной реальностью, целым огромным миром, активностью. Чепуха! На грех нельзя глядеть - не потому, что он противен, а потому, что он мираж. С грехом нельзя разговаривать - не потому, что он бессловесен, а потому что он не задает вопросов, а лишь оттаскивает от них. Грех и добродетель - не два взаимоисключающих вопроса, как полагают ханжи, манихеи, фарисеи, а два ответа: отрицательный, абсолютный ноль - и положительный, заключающий в себе огромное многообразие путей.

Преп. Маpк Hитpийский так определил грех: "Гpех есть огнь гоpящий. Hасколько отымешь вещества, настолько он yгаснет, и насколько пpибавишь, настолько он больше pазгоpится".4 Сpавнение с огнем здесь подчеpкивает не светоносность гpеха (как в слyчаях, когда с огнем сpавнивается Дyх Святой), а именно его неспособность быть чем-то, потpебность в топливе, паpазитаpность.

"Грех алчный гонится за мною по пятам", — отметил Пушкин; но грех гонится за человеком не для того, чтобы причинить нам боль, а чтобы лизнуть, доверчиво и ласкательно, повиливая хвостиком.

Личность есть у каждого, "задано" не стать личностью, а сохранить в себе личность. В этом-то и подлость греха, что он вовсе не "мешает жить", а "помогает умирать". Он побуждает делать не то, что естественно, а то, что тяжело, ибо легче и естественнее быть святым, чем мерзавцем.

Грех часто видят в экстремальном - в наркомании, в сексуальных извращениях. Иногда пугают экстремальным, чтобы отвратить от греха и привлечь к добру. Может подействовать - но не на всех, да и на кого подействует, потом долго придётся корректировать путь. Потому что грех есть не бегство из рая и не попытка войти в рай с чёрного хода разврата. Грех есть нахождение в раю без цели. Поэтому грех фарисея страшнее греха мытаря. Фарисей - достиг, мытарь - знает, что достигнуть невозможно.

Бороться с грехом не так трудно, как определить, что есть грех. Алкоголик легко поборется (и победит) стяжательство. Эготист стает столпником. будет бороться с общительностью. Митр. Антоний Блум это имел в виду, говоря, что не все советы Спасителя обращены ко всем - не все должны бросать семью, раздавать имущество, быть миссионерами. Семья, деньги, сосредоточенность на своей работе в поле или в кабинете - сами по себе не грех. Просто нельзя объять необъятное, нельзя одному человеку быть совершенным во всём.

Нельзя объять всё доброе, но это не означает, что нельзя победить всякий грех. Христос победил и большое, и малое зло, и верующий в Христа избавлен от грехов "любой форма, любой размер, любой цвет".

Провести различие не так легко, и тот же митр. Антоний полагал, что грехи делятся на те, которые мешают следовать за Христом, и на те, которые не мешают. Последние можно отнести к простительным недостаткам и с ними не бороться. Видимо, он все-таки имеет в виду не возможность вовсе не бороться с мелкими грехами (он сам в других проповедях как раз подчеркивает, что маленькие недостатки в сумме своей составляют проблему, большую, чем иной крупный). Речь идет об иерархии смыслов, выраженной вполне поговоркой "снявши голову, по волосам не плачут". Когда горит дом, не стоит мыть посуду, даже если её очень много, а завтра - званый обед. Если человек бросил жену и погрузился в изучение Библии, то это изучение - грех, а говоря языком психологии - эскапизм. Если человек бросил Бога, то - "что пользы человеку, если он весь мир приобрящет".

К сожалению, христианские пастыри легко видят, как миряне "оцеживают комаров", но не замечают того же за собой. Господь же критиковал не мирян, а именно пастырей. В современной Церкви достаточно лидеров, которые на первое место ставят то, что должно быть не на первом - количественный рост рядов или качественное совершенствование горстки приверженцев, политическое влияние или высокомерный аполитизм, внешний блеск или не менее внешнуюю простоту. Это ведь такой же сбой в определении цели, как у юноши, который озабочен своими прыщами, а не тем, что он предал друга или обманул девушку.

Наивнее всего попытка митрополита Антония выдвинуть внешний критерий для определения целей - не совесть, а Евангелие. Иначе смотрел апостол Павел: Бог ничего нравственно нового не открывает во Христе, всё всем сказано давно в совести - законе, написанном на сердце. Евангелие есть не плохая весть об изменении привычной иерархии смыслов, а хорошая весть об источнике силы для жизни в этой иерархии. Качественно изменяются не цели, сила проявляется не в возможности летать, а в том, что люди уже здесь и сейчас соединяются друг с другом, преодолевая замкнутость, разобщённость, которая есть главное содержание и следствие грехопадения. Само по себе чтение Евангелия не поможет определить, что в нашей жизни - комар, который пусть пожужжит, а что - верблюд, которого необходимо незамедлительно вытолкать в игольное ушко. Помогает чтение Евангелие церковное - когда в повседневное общение включается общение с Богом и людьми. Беда в том, что обычно именно "повседневное общение" отсутствует или крайне ущербно. Грех разрушил не отдельные проявления человечности, а саму её суть - ту ткань, по которой только и вышивается бесконечный узор персонализма. Другой критерий митр. Антония именно об этом - "быть собой". Беда в том, что грех как раз здесь и нанес самый мощный удар, и человек очень ошибается в том, что такое "быть собой". Всевозможные извращения оправдываются в современном безрелигиозном мире именно необходимостью "быть собой". У религиозных реакционеров все искажения Церкви творятся под лозунгом "Католическая Церковь должна быть собой", "Православие должно быть собой" - тут "особость" определяется сугубо извне, в противопоставлении другим, а должна бы определять и не изнутри (это гордыня), а через общение, которое так же сочетает в себе "извне" и "изнутри", как свет сочетает в себе "частицу" и "волны".

Вл.Богданов (Росс. г., 14.3.2003) о книге Джона Медина, Испания, выпустил книгу "Ген и семь смертных грехов" (изд-во Аценто). Медина якобы биолог, утверждает, что семь смертных грехов берут исток из физиологии. Видимо, облагороженный вариант дарвинизма. Похоть - из биохимии, из "здорового и инстинктивного стремления передать гены следующему поколению". На поверхности: опровержение католичества, оправдание греха, а по сути - вполне католическое суеверие: люди женятся, чтобы размножаться. Чревоугодие от лептина и гипоталамуса, от чувства голода - тогда как чревоугодие начинается именно там, где заканчивается голод. Грех вообще начинается там, где заканчивается физиологические побуждения к греху. Алчность - от тревожности, лень - от сна. Почему-то сон не гасит тревожность! И гвоздь: "Если один из братьев - преступник, то с высокой степенью вероятности можно утверждать, что другой тоже может переступить черту закона". Во-первых, смотря какой закон. Во-вторых, "может" - каждый. В-третьих, с таким же успехом можно сказать: "Если один из братьев - человек, то и второй может согрешить". Второй вывод: пороки можно лечить. Амбиции возбуждает один из генов вместе с кальцием. А ведь это уже было, еще Честертон с этим сражался: попытка придать науки функции пастырства.

"Грех" в современном русском языке - слово совершенно непонятное, жаргонизм, нечто профессионально-конфессиональное из православного быта. Это слово не вызывает никаких ассоциаций на телесном уровне. Как ни переводят с церковно-славянского на русский, "грех" оставляют, а в результате перевод оказывается фикцией. Между тем, слово-то возникло именно как обозначение телесной реакции на нечто бестелесное. "Грех" (как и "горе") от слово "жечь". В современном русском языке это чаще ассоциируется со стыдом - "сгореть со стыда". Между тем, "стыд" первоначально означал "стужу". Сегодня бы сказали, "озноб по коже".

Воинственные греки называли грех "промахом". Одиссей доказал, что он - Одиссей, благодаря одному точному выстрелу. Мирные евреи воспринимали грех как нечистоту. Они вовсе не физической чистотой были озабочены, она для них была лишь проявлением совсем другой нечистоты. Впрочем, и в русском языке можно встретить "прилипло к рукам" и "промазал" как обозначение чего-то недостойного.

Видимо, нет ни одной части человеческого тела, ни одной эмоции, которая не могла бы стать метафорой для греха. "Направь стопы" - когда грех воспринимается как "шатание", как неустойчивая, спотыкающаяся походка. "Конь о четырёх ногах, и тот спотыкается", - это о том же, о чём "нет человека, иже жив будет и не согрешит".

Слепота - символ не просто неведения, но сознательного нежелания видеть. Слепой, кстати, не спотыкается, он привык ориентироваться без света. Спотыкается пьяный, спотыкается тот, кто отвлёкся. Так и глухой человек (по-настоящему глухой) старается слышать, компенсирует свою глухоту. Тяжело с глуховатыми людьми, которые не заметили, что уже почти ничего не слышат, а думают, что это окружающие стали тихо говорить, - классическая модель греха.

Самая сложная метафора греха связана, впрочем, не со словом услышанным, а со словом произносимым. К слову прилагаются все те образы, которые прилагаются к греху: речь может быть чистой или нечистой, стройной или корявой ("кривой"), гладкой или запинающейся. Моисей удивляется тому, что Бог избирает его пастырем, потому что заикается. Это не техническая проблема, это не проблема силы воздействия на публику (знаменитый польский диссидент Адам Михник заикался сильнейшим образом, что не мешало ему, как и многим заикам, быть чрезвычайно популярным и приковывать к своей речи общее внимание).

Сбивчивость, спутанность, неуместные повторы (уместный повтор - признак отличного владения словом) - это "погрешность речи". Самый паскудный, трудно опознаваемый грех повседневности - не нарушение каких-то правил, а своего рода "заикание жизни". Это не то, чтобы хуже глухоты к другому (она же ненависть - не слышащий ничуть не лучше невидящего), это именно проявление глухоты и невидения, ненависти, проявление активное, поведенческое. Очень часто это неслышание самого себя, но ведь от этого не легче.

"Ошибка" ("грех"), "предательство" - это всего лишь сравнения для обозначения чего-то странного, безумного, в наших отношениях с Богом. Собственно, "отношения", "Бог" - тоже всего лишь сравнения. Это слова человеческие, а первое, что мы знаем о Боге, - что Он иной. Сравнения эти хороши, поскольку помогают не класть ноги на стол в Царстве Небесном (а стол Царства длинный-предлинный, он и в нашей жизни присутствует). Сравнения эти плохи, потому что подразумевают определённое равенство с Богом и наличие какой-то высшей над нами с Богом инстанции. Это слова описывают отношения между людьми, которые все равны, а потому могут оценивать и промахи, и ошибки, могут заключать договора и предавать, нарушать эти договора. Отношения же с Богом есть отношения не просто с Высшим, но с Иным. Не "Вышестоящий", а абсолютно Иной - и, кстати, в отличие от вышестоящих, начальников, "князей мира сего", живо интересующийся нашей жизнью и участвующий в ней.

Единственное уместное сравнение - это брак. В отношениях между любящими слова "промах", "ошибка", "предательство" употребляются, но они не выражают и сотой доли того, что происходит, когда любовь затуманивается. Они всё уплощают, схематизируют, закрывают путь друг к другу. В этом смысле безмерно точнее пророки Израиля, которые говорили именно о "блуде", "измене" или, как сказали бы совершенно спокойно русские писатели эпохи Аввакума, о "блядовании". Грехопадение заключалось не в том, что Адам и Ева переспали друг с другом, а в том, что они перестали бодрствовать с Богом. Так и в браке измену можно простить, и сделать небывшей но нельзя сделать небывшим отсутствие любимого - во всяком случае, душевное отсутствие. Небытие нельзя сделать бытием. Разве что чудом. Это и есть Воскресение.

Самый важный грех не всегда самый большой. Так, самый важный метр - эталонный метр - не длиннее обычного портняжного метра. Он точно такой же длины; пожалуй, многие другие метры длиннее эталона. "Поглядеть с вожделением" - и есть такой эталонный грех, основывающейся на чём-то вполне постоянном, хотя и динамичном. Так эталоны, основанные на измерении волн, оказались точнее и надёжнее эталонов, основанных на длине материальных предметов.

* * *

Грех всегда совершается под лозунгом: "Жить-то надо". Абсолютная правда, только вывороченная. Именно потому не надо грешить, что надо - жить. Жизнь в грехе - как полеты во сне: всем хороши, за одной маленькой деталью.

Чаще всего под "жизнью" при этом понимается сладкая жизнь. "Надо жить" - значит, можно заработать деньги халтурой, чтобы в освободившееся время съесть пирожное.